В то далёкое лето. Повести, рассказы - Левон Восканович Адян
— Быстро, родные мои, — неустанно повторял Мнацакан, прикрыв рукой лоб от солнца, невольно глядя в сторону села. — Быстро заканчивайте, пойдем посмотрим, какая беда свалилась нам на голову, мать их…
…Лусине убирала со стола, а бабушка так ничего и не ела, не пила.
Она сидела, положив руки на постель, опустив голову на грудь, молча, словно, отрешенная, безучастная ко всем голосам извне.
Позади дома, на дороге послышался звук остановившегося такси. Я повернулся назад, внутренним чутьем догадавшись, что приехала моя мама. Удивительно и непростительно, что у меня нет никакого чувства к ней — ни любви, ни ненависти. Почему так, не могу понять, а тем более, объяснить. Может, с детских лет какая-то обида закралась мне в душу и живет там. Но, вместе с тем, я и обвинять ее не имею права. Однажды, я сказал бабушке Шаум: «Я не могу воспринимать ее, как родную, объяснить не могу, но это так. Она для меня всегда была чужой. И если есть у меня на свете родной человек, то это ты». Ей, конечно, было приятно мое признание, однако, не показав этого, сказала: «Аян маттаг, может, она не виновата, в жизни не всегда человек может делать то, чего хотелось бы его душе, случается так, что все складывается против воли человека». — «Но ведь, она нас бросила — и меня, и тебя,» Бабушка покачала головой, горько усмехнувшись, сказала: «Горе тому человеку, у которого красивая жена». Мне непонятно было сказанное ею, хотя я был уже учеником шестого класса. Тем не менее, я спросил: «Ну, и что?» Бабушка улыбнулась. Но это была нерадостная улыбка. «А то, что красивая жена, как красное яблоко, многие в него могут кинуть камень, — ответила она чуть задумавшись. — Знаешь, какая у тебя была мать, когда с твоим отцом вернулись из плена? Она была первая русская в нашем селе, все были в шоке. Высокого роста, волосы русые, улыбка на устах. Разговаривала, будто пела, такой приятный был у нее голос, хотя языка ее мы не понимали. Но вскоре она начала говорить на армянском лучше нас. Да, была очень красивая, все село глядело, разинув рот… — Она минуту подумала и продолжила: — Потом, так получилось, что она связалась с одним городским геологом».
— «А ты говоришь, может, не виновата», — снова возразил я. — Виновата, или не виновата, сейчас все уже позади, — грустно сказала она, — но в то время это сильно подействовало на меня. Она была медсестрой в сельской больнице, этот геолог в лесу, то ли попал под дерево, то ли еще что случилось, его привезли в больницу с поколеченной ногой. Здесь они и связались. Услышала и, будто, мне на голову вылили кипяток. Пошла прямо на работу. «Голый поднялся на гору и осрамил гору, — сказала я. — Иди, куда хочешь, я сто лет берегла свою честь не для того, чтобы ты за два дня ее запятнала. — Так получилось, что вместе с этим геологом уехала в город. Через некоторе время привезла тебя и оставила у меня».
Действительно, почему так? Почему не могу отнестись к матери беспристрастно?
В чем ее вина? А, может, мое предвзятое отношение, отчуждение вызвано тем, что она ни разу не пригласила к себе бабушку, не взяла к себе. Но, о чем это я думаю? Неужели, она осталась бы в городе? В последний раз как уговаривал, сколько просил, пока сумел забрать ее на несколько недель к себе, в Баку. Как только привез ее, не прошло и пары дней, начала: «Аян матаг, отвези меня в село, сердце мое не выдерживает». С утра и до вечера одно и тоже. «Матаг, если хочешь, чтоб я прожила на два дня больше, отвези меня домой. Я довольна и тобой, и твоими детьми, и женой твоей очень довольна, но остаться не могу, отвези, а не то, умру, создам тебе трудности». — «Умрешь, похороним в городе», — обнимая ее за плечи, сказал я в шутку. — «Нет, нет, нет, отвези, цавд танем, если меня уважаешь, отвези,» — причитала она, вполголоса напевая:
Умру, хороните в Арачадзоре,
Чтобы горы, ущелья рядом были…
Меня там ждут родные горы,
Там мамы и брата святые могилы…
Да, душу ее влекло в село. Там каждый камень, каждое дерево напоминает ей о сыновьях. Она хотела быть там, только там, в последний раз в родном мире воспоминаний…
…В последний раз… В последний раз, после того, как проводила на фронт сыновей — Вагаршака и Арама. Они пошли на гумно, молотили допоздна, Ованнес тоже был с ней… Ованнес распряг быков, Мнацакан погнал на поле, а она с женщинами направилась домой, все время оглядываясь назад, в сторону дороги, ведущей вниз, вдоль реки Хачен, которая издалека блестела под светом звезд, словно река, текущая параллельно с Хаченом, и, извиваясь, терялась в темных ущельях.
По этой дороге ушли ее сыновья и где они сейчас могут быть? Уехали уже, или до сих пор в районном центре? Много горьких слез пролили женщны в тот день, вспоминая своих родных, отправившихся на фронт, много говорили, поддерживая друг друга, вселяли надежду, а сейчас шли молча, но она знала, что каждая из них томима одной мыслью: скоро ли закончится война?
Она, также, шла молча, с поникшей головой, согнувшись, словно, под тяжелой ношей, и, как назло, тревожные мысли не давали ей покоя. «Интересно, где сейчас Гриша, Саак? — растерянно думала она, — бедные мои дети, привыкшие к этим полям и горам, к свободе, что они сейчас делают там, под огнем и страхом смерти? — Слезы застили глаза, дорогу заволокло туманом. — А мои Арам и Вагаршак, — в уме продолжила она, — какие из них вояки, вчерашние невинные, не ведающие о том, что в мире творится, наивные дети. Откуда они знают о том, что такое война и смерть?»
Шаум посмотрела на идущего впереди сына и ужаснулась от мысли, что его тоже могут взять в армию. «Ованнеса пока не заберут», — сама себя подбадривала она, — а до того и другие вернутся. Арам сказал, да услышит его Бог, пока дойдут до передовой, война может закончиться, и они вернутся домой. Нет, Ованнеса не возьмут. Как быстро проходит время. Совсем недавно, словно, это было:
